lessphp error: variable @inputHeight is undefined: failed at ` margin-bottom: 10px;` /home/kobzaua/kobza.com.ua/www/templates/kobza/less/template.less on line 132 Перед ким потрібно каятися Кремлю
Друк
Розділ: Полеміка

Голодомор-33Якщо Росія також постраждала від засекреченого смертного голоду 1933 року, чи повинна Москва надавати компенсацію його жертвам в РФ?

У четверту суботу місяця - 25 листопада, в Україні в сьомий раз пройде національний «День пам'яті жертв голодоморів і політичних репресій», який відзначається, насамперед, як день скорботи і пам'яті по жертвам безпрецедентного голоду 1932-1933 року.

Протягом XX століття Україна тричі переживала страшний голод - у 1921-1923, 1932-1933 і 1946-1947 роках. Однак на початку 30-х він був найбільш масовим і жорстоким. Його жертвами тоді, за різними оцінками, стали від 3,5 до 10 млн. українських селян. У неврожайному 1932 році керівництво Радянського Союзу ухвалило збільшити план заготівлі зерна в Україні на 44%, а в серпні того ж року партійним активістам було дане право конфіскації зерна в колгоспах. Крім того, восени того ж 1932-го був прийнятий закон, що передбачав страту за "розкрадання соціалістичної власності" на селі. Страшні наслідки тієї державної політики проявилися на початку 1933-го. Залишившись без хліба, українські селяни їли собак, кішок, пацюків, трупи полеглих тварин... Поширився канібалізм. Матері убивали і їли дітей! До кінця чорного 33-го тисячі сіл в Україні спорожніли...

У нинішній Україні відмічання річниць того страшного голодомору придбало політичне фарбування. З політичними вимогами виступили деякі провідники української діаспори. Так, у декларативній резолюції, прийнятій IV Всесвітнім Форумом українців, що відбувся 17-20 серпня в Києві, його делегати знову звернулися до парламентів держав світу, щоб вони визнали голод 1932-1933 років в Україні актом геноциду. І висловили свій гострий протест у відношенні Російської Федерації за те, що Москва не збирається перепрошувати перед українським народом за Голодомор 1932-1933 років. Якщо Росія не хоче перепрошувати перед Україною за голодомор 1932-1933 років, то вона повинна скласти повноваження правонаступника СРСР, - ще у 2003 році заявив в столиці України на великому зборі української діаспори президент Світового конгресу українців Аскольд Лозинський. За словами пана Лозинского, сьогоднішні об'єктивні наукові дослідження вказують, що "голодомор був не природним нещастям, а геноцидом українського народу". Він також заявив, що Росія постраждала від того голоду мінімально.

Ще на пленарному засіданні VIII Світового конгресу українців в Києві, де обговорювався текст цієї резолюції, я, будучи одним з 18 делегатів від українців Росії, єдиний виступив проти такого політичного формулювання і заявив, что Москва в такому випадку повинна перепрошувати і каятися за голод і перед росіянами. При цьому підкреслив, що від того безприкладного голоду 33-го только моя родина втратила, принаймні, 26 родичів - близьких і рідних мені людей, що загинули в селах трьох різних регіонів нинішньої України – Київської, Харківської і Черкаської областей. Їх я можу назвати поіменно, тому що цей список склав по підготовленим для своїх дітей наміткам сімейного родоводу - і для мене самого він був страшним відкриттям. Так, виявилося, що серед цих 26 ставших відомих мені рідних українських селян – чоловіків, жінок і дітей, усього за 8 голодних місяців були убиті смертним голодом 6 з 8 прадідів і прабабів. Людей у квітучому віці від 44 до 56 років. Залишилася в живих лише одна моя  прабабабуся Марія Бондаренко (вона вмерла у селі Тихий хутір нині Жашківського району Черкаської області в 1944 році). Та прадід мій Григорій Дерека не дожив до голодомору, бо вмер у 1926 році. Для порівняння: під час Великої Вітчизняної війни був смертельно поранений у бою під Синельниковим похований у братській могилі на станції Чаплінка Дніпропетровської області лише один мій дід – донецький шахтар Прокоп Дерека (Микитянський).

Против «вибачення» і «покаяння» Росії я виступив не тому, что не люблю Україну і мені не боляче за моїх рідних і близьких, убитих тим штучним голодом на благодатній землі Наддніпрянщини, а тому что за останній час багато чого узнав про смертний голод 1933 року і в Росії. Істина ж дорожче…

Про дійсний голодомор на самарской землі мені перед смертю розповів мій старший товариш – російський письменник-фронтовик, полковник у відставці Валентин М'ясников. Він народився 15 червня 1923 року, відзначив літом 2003 року своє 80-річчя, а через три дні його не стало. Ця людина дивної мужності і чесності, справжній лицар совісті і правди останнє десятиліття була співавтором і головним редактором обласних «Книги пам'яті» і «Білої книги». При цьому 11 останніх років свого життя Валентин Миколайович прожив на електронній підзарядці серцевого м'яза (лікарі двічі вшивали йому кардіостимулятор). З «залізним серцем» яке, як виявилося, було особливе відчутне до людського горя. Завдяки його останньому подвигу в Самарській області з 1993 по 2003 рік були видані 34 томи «Книги пам'яті» про загиблих у Великій Вітчизняній війні і 16 томів «Білої книги» - про репресованих самарців. У який увічнені імена 48 928 чоловік. 3618 з них були присуджені до вищої мірі покарання... Разом, рівно 50 томів пам'яті, скорботи і покаяння...

Син російського солдата Першої світової війни, у наступному - сільського вчителя і православного священика, що був по наклепу безвинно розстріляний у 1931 році безбожною владою, Валентин Миколайович написав і випустив в 1995 році у пам'ять про свого батька художньо-документальну повість «Розстріл». Там він показує приголомшливу картину голоду 1933 року в рідному для нього Похвистневськом районі - на північному сході Самарской області. Його родина, що залишилася без батька-годувальника, жила тоді милостинею. Христарадничали по найближчих селах. На стику весни і літа 33-го його мати, сестра і молодші брати пожовтілі, розпухлі від голоду, занурені в пітьму курячою сліпотою вже їсти не просили, а недвижимо лежали на порохнявій соломі в чийомусь закинутому сараї села Сосновки (це єдине російське село в переважно татарській Ново-Мансуркінській сільраді недалеко від дороги з Самари на Похвістнєво і Бугуруслан). А майбутній письменник, що ще не прожив і 10 років на цій землі, спираючись, як старий дід на сукуватий ціпок, ходив, побирался в сусідніх селищах. У надії роздобути хоч що-небудь – картоплину, лист капусти, жменьку зерна чи борошна... А зустрічав усе більше мертвих і вмираючих, цілі вимерлі російскі, чуваські, татарські і мордовські села... Бо в Похвістневському районі, де він жив з 83  сіл і селищ - 32 чувашських (в одному із він народився і выріс), 14 мордовських, 8 татарських, 1 білоруське і лише 27 російських. Виходить, то був сталінський геноцид в селах Росії і чувашів, і росян, і народів эрзя і мокша, казанських татар і братів наших російських білорусів...

Цитую.

«Посередині обнесеного високим забором двору, куди заблукав спочатку, побачив дівчатко років семи-восьми з уже порожніми очницями і проваленим ротом. У наступній хаті поперек порогу навстіж розкритих дверей лежав труп старого. Потім, у темних сінях пятистінника з напівзруйнованим ґанком, спіткнувся об тіло мертвої жінки з мертвою дитиною, притиснутою до грудей... Так у всім селищі – ні єдиної живої душі, тільки небіжчики. Одні ще тепліли, інші встигли розкластися...» А в черговому сільці побачив потрясшу його душу і назавжди урізану в чіпку дитячу пам'ять картину – умираючих у страшних муках дітей 7-8 років. Дівчинку, що розпласталася на залізному ліжку - із синім обличчям і лопаючими міхурами на губах рожевою піною. І її русявого, худенького брата, з вывертаючим душу моторошним, надривно-протяжливим стогоном від нелюдського болю катаючогося на підлозі, дряпаючи дошки тонкими рученятами... А вмирали вони тому, що нестерпний голод скаламутив їм розум. Поставили було на вогонь у печі чавунець з пійманим їжачком. Але коли закипить вода не витримали. Вихопили з чавунця сиру тушку і, розриваючи її на криваві шматки, ковтали разом з голками…”

Напевно, досить цитувати. Прозаїк і поет Валентин М'ясників, якого я хотів запросити наприкінці червня 2003 року на організований нами вечір громадськості Самари, присвячений 70-річчю загальної трагедії чорного 1933-року, залишив після себе розповідь про вимерлі від голоду самарські села…А другий мій старший товариш і земляк зукраїнського Донбасу, з села Харцизького району Донецької області– зараз вже 80-літній самарський драматург і театральний критик Володимир Молько – розповів, як его родина, рятуючись від того смертного голоду, бігла в 1933-м року в місто з приреченої владою на смерть козачої станиці Ростовської області. Причому, спасіння знайшла у «голодній Самарі», навкруг якої в той час вимирали російські, чуваські, мордовські села…

Тільки таких нанесених на папір свідчень, що стали історією трагедії російського голодомору початку 30-х років, на відміну від зібраних в Україні науковцями, письменниками, журналістами, просто, просто чесними і совісними людьми, на жаль, дуже мало. У Росії голод 1933 року і дотепер залишається напівзасекреченим. Справа в тому, що за радянських часів той страшний штучний голод, що охопив села України, Росії, Казахстану після сталінської переможної колективізації сільського господарства в 1932-1933 роках на відміну від голоду 1921 року в засобах масової інформації не згадувався і вченими-істориками не досліджувався. Бо це було заборонено секретними циркулярами. Наприклад, секретним “Переліком відомостей, заборонених до опублікування у відкритій пресі”, якими керувалися радянські цивільні і військові цензори.

Як повідомив мені колишній ректор Самарського державного університету, відомий вчений-історик професор Ленар Храмков, цією темою в Самарській області не займався ні один дослідник і по ній не написано ні однієї наукової праці. А директор Самарського обласного історико-краєзнавчого музею ім. Петра Алабіна Людмила Кузнєцова констатувала, що в музеї у них є матеріали й експонати, що стосуються лише голоду 1921 року в Поволжі. Який, схоже, один був офіційно розкритий і дозволявся до показу радянською цензурою. Правда, 10 років тому - в 1996 році нинішнім головним редактором державної телерадиокомпании «Росія-Самара», дочкою кубанського козака Ольгою Христенко був знятий документальний фільм про смертний голоде1921 і 1933 рокв. Своїми свідоцтвами про цю радянську голгофу ХХ століття, котра перетворила російських селян в поїдачів пацюків і трупів, поділялися літні селяни з села Константинівки Большеглушицького району і других сіл на півдні Самарської області…

Але ще в радянський час 26 січня 1990 року ЦК компартії України була прийнята постанова "Про голод 1932 - 1933 року на Україні і публікації зв'язаних з ним архівних документів". Своєю постановою КПУ дала могутній поштовх до початку великої дослідницької роботи з цієї теми. У Росії своєї компартії не було, ЦК КПРС на чолі з Михайлом Горбачовим такої директиви по РРФСР не давав. Тому в Росії і документальних свідчень про голод 33-го року зібрано менше.

Хоча в 90-і роки, наконец-то, з'явилися серйозні наукові дослідження й у Росії. Так, у лютому 1992 року в Інституті російської історії РАН кандидатську дисертацію по темі «Голод 1932-1933 р. у селі Поволжя» захистив 30-літній пензенський історик Віктор Кондрашин, нині завідувач кафедри вітчизняної історії Пензенського державного педагогічного університету. (Ще 3 лютого 1990 року «Комсомольська правда» приводила його великі цитати в статті-розслідуванні на целую газетну сторінку «Операція ГОЛОД. Вісім місяців 1932-1933 року віднесли мільйони селянських життів»). У 1998 році опублікував свою монографію «Соціально-економічні наслідки голоду в Центральному Черноземьї в першій половині 1930-х років» професор Воронезького державного педагогічного університету Павло Загоровський. Перші наукові праці з'явилися про смертний голод 1933 року в Сибіру...

Російські дослідники показують, що «смертна» кордонна лінія того страшного голоду, пройшовши через північні райони України, перетинала Курську і Воронезьку області приблизно посередині. З південного заходу на північний схід – Пензенську область. Захоплювала всю Самарську і південь Ульяновської області, Башкирію, Оренбурзьку область. І далі по цій лінії на схід практично до кордону. А з півдня смертна риса йшла по узбережжю Чорного моря, Головному Кавказькому хребту, уздовж Каспію й далі на схід. Виходить, той проведений після колективізації голодомор українських, російських, казахських селян не був цілеспрямованим геноцидом саме проти українського народу. Це не національна, а загальносоюзна катастрофа. І каятися за неї повинні не Президент і посли сучасної демократичної Росії, а керівники спадкоємиці ВКП (б). Тому що саме по вказівкам більшовиків Йосипа Сталіна і В’ячеслава Молотова на експорт у 1932-1933 роках СРСР відправляв по 1,6-1,8 млн. тонн зерна, у той час как від голоду вимирало і українське село, і російське село, і селища в Казахстані.

На Світовому Конгресі Українців  в Києві мене не зразу, але підтримав відомий український політик і громадський діяч, поет і публіцист, нині Герой України Іван Драч (до речі, земляк мого батька з південної Київщини – їх села Тайниця і Теліженці з одного Тетіївського району). Він погодився, що компартійне керівництво колишнього СРСР прирекло на голод і смерть у 1933 році не тільки Україну, але і селян Росії і Казахстану. Але дещо підредактирована резолюція з «гострим протестом» усе-таки прошла і була поширена. А шановний пан Аскольд Лозинский, повторюю, навіть заявив про те, что Росія від того голоду постраждала мінімально…

Як говориться, не судить, та не суджені будете. Визнаємо, що до 70-річчя загальної трагедії голодомору 1932-1933 року Росія виявилася гірше підготовлена, чим Україна. Навіть на зйомки телевізійного фільму для телеканала «Росія» про цю загальну голгофу наших народів, як повідомила мені директор фільму Надія Сабельникова, не вистачило часу і грошей, щоб показати свідчення трагедії 33-го року в Поволжі й інших російських регіонах. Але хоча б до якоїсь майбутньої річниці голодомору слова послів Росії повинні бути підкріплені опублікованими документами, а не звучати голослівно і не викликати «гострі протести» українських діаспорян.

На світлині: наш сімейний цвинтар Дереків-Микитянських на околиці села Просяне Ново-Водолазького району Харківської області, де в тому числі лежать під хрестом і зіркою на броньовій плиті десятки моїх родичів – жертв комуністичних голодоморів.

Андрій БОНДАРЕНКО,

заступник голови Товариства «Росія-Україна»,

Заслужений журналіст України.

Додатки:

Самарський письменник-фронтовик Валентин М'ясниковГолод 1933 года в Заволжье

Валентин Мясников Повесть "Расстрел" - Самарский Дом Печати, 1995 год

Написана старейшим самарским писателем Мясниковым Валентином Николаевичем уже «перед гробом», на закате жизни, словно исповедь перед своим отцом – солдатом Первой мировой, сельским учителем и священником, навечно 44-летним Николаем Егоровчем Мясниковым, осужденным в 1931 году постановлением пресловутой «тройки» при ОГПУ Средне-Волжского края по статье 58-8-10-11 УК РСФСР и вскоре тайно расстрелянным, которому прокуратура Самарской области лишь в 1994 году оформила реабилитацию и возвратила доброе имя.

В главе 16-й этой повести писатель вспоминает начало лета 1933 года, когда его семья  - семья репрессированного «попа-лишенца» - мать с малолетним братишкой Геной, сестра Нина, брат Володя и он сам оказались на грани голодной смерти. Ему же тогда только исполнилось 10 лет.

На стыке весны и лета тридцать третьего года семья наша оказалась под городом Похвистневом, в Сосновке. (Ред. - Эта русская деревня в татарском Ново-Мансуркинском сельсовете Самарской губернии в 40 км от райцентра и границы с Оренбуржьем, недалеко от дороги на Бугуруслан). Чем продержались мы более двух лет без отца? Милостыней. Переходя из одной деревни в другую, христарадничали. Но в Сосновке мама, Володя и Гена свалились с ног. Пожелтевшие, распухшие, погруженные во тьму куриной слепотой, есть они уже не просили, недвижимо лежали на трухлявой соломе в чьем-то заброшенном сарае. В надежде раздобыть хоть что-нибудь - картофелину, лист капусты, горстку отрубей, - я отправился в соседнее селение, при каждом шаге опираясь на суковатую палку. Посреди обнесенного высоким забором двора, куда забрел поначалу, увидел девчурку лет семи-восьми с уже пустыми глазницами и провалившимся ртом. В следующей избе поперек порога настежь распахнутой двери лежал труп старика. Потом, в темных сенях пятистенника с полуразрушенным крыльцом, споткнулся о тело мертвой женщины с мертвым ребенком, прижатым к груди... Так во всем селении - ни единой живой души, только покойники. Одни еще теплились, другие успели разложиться.

Что делать, податься еще куда-нибудь или возвращаться домой? Но как тогда жить дальше, на что надеяться? Надеяться больше было не на что. Значит, надо идти дальше. А чтобы знать, в какую сторону, решил подняться на холм, к которому примыкала вымершая деревушка.

На отлогий, ощетинившийся чахлой чилигой холм, в прежние времена я взобрался бы шутя. Не то теперь. Ноги переставлял с усилием, словно древний старик, частенько останавливался, чтобы, опираясь грудью на посошок, передохнуть, унять в коленях противную дрожь. Однако чем выше поднимался, тем сильнее била дрожь, тем натужнее становилось дыхание. Зато, добравшись наконец до вершины холма, обрадовался: вот она, другая деревня, почти рядом.

Увы, в самой деревне не повезло. Какой-то местный начальник, быть может, даже председатель сельского Совета - крупный, с хрящеватым носом и сросшимися широкими черными бровями мужчина, - стал допытываться: кто я такой, что высматриваю, почему бродяжничаю? Скомандовал:

- Марш! Увижу через минуту - в погреб посажу, в самарский приют отправлю!

Перепугался я по-настоящему: вдруг и правда сдадут в приют, тогда кто будет за Володей с Генкой присматривать? И с мамой расстанусь. И с Ниной никогда не увижусь. И вообще, сплошная каторга. Помогая себе палкой, выметнулся за околицу деревни. Здесь, словно оказавшийся в тупике зверек, загнанно огляделся вокруг: теперь куда, еще в какое-нибудь селение? Но где потом возьму силы на обратную дорогу, если и сейчас уже выдохся? Выходит, в Сосновку? Нет, не годится.

Вдали, за бугристым полем, вырисовывался лес. По его опушке там и сям были разбросаны избы, казавшиеся игрушечными. Получается, неблизко. И все же зашагал туда. Хотя это не совсем по пути к дому, но и не очень в сторону. Просто придется сделать крюк...

Свой поход в тот день я начал с восходом солнца, а когда добрался до очередной деревушки, оно уже висело над головой. Жмурясь от его нестерпимого света, миновал одну избу, вторую, третью... Остановился перед срубленным из огромных бревен, с крутой тесовой крышей домом. Не ошибся, не принял его за нежилой. Наоборот, остановился потому, что из открытых окон дома доносился протяжный, до невозможности жалобный стон. Уперся руками в подоконник, заглянул внутрь помещения. У стены, на узкой железной кровати, неестественно запрокинув голову, распласталась девочка лет шести-семи. Лицо синее, глаза закрыты, вокруг рта розовая пена. Сначала я принял девочку за мертвую. Внезапно ее рот медленно, беззвучно приоткрылся, и пронзенная солнечными лучами пена вздулась лопающимися пузырьками.

А стонал мальчик. Как и девочка, русоволосый, такой же худенький, лишь чуточку повзрослев, он катался по полу, царапая доски, выворачивая душу жутким стоном. Ударяясь то о ножки стола, то о лавку, докатился до печи, и я увидел в ее черном зеве догорающие чурки. На шестке - опрокинутый чугунок, возле него - остатки разодранной ежиной тушки. Мясо ежа - кроваво-красное. У детишек не хватило терпения подождать, когда хотя бы закипит вода, глотали ощетинившегося иголками ежа сырым.

Что было дальше, как повернул в Сосновку, помню смутно. Кружилась голова, тошнило, временами терял сознание. Приду в себя, открою веки, вижу: дорога уже не та, другая. Только что, кажется, перевалил через песчаную балку, а теперь карабкался на каменистую горку. Карабкаться же ох как было трудно. Ноги безвольно разъезжались в стороны или, что еще хуже, будто складной метр, подгибались. Совсем ватные ноги. Чужие.

Горку все-таки преодолел, но тут же подумал: а зачем терзать себя

без меры, какой смысл вытягивать последние силы? Разве кто подгоняет, заставляет? Лучше не мучиться, повалиться на обочине дороги, и пусть что будет, то будет. Побоявшись, что, вконец обессиленный, так и сделаю, шажки не оборвал. Однако ноги становились все непослушнее, все чаще спотыкался на ровном месте, а когда в знойном мареве показалась Сосновка, отказали окончательно.

Шлепнулся я в пышно взбитую дорожную пыль, лежал на боку неподвижно: только и видно было, как тяжело вздымается грудь, да слышно, как из пересохшего горла со свистом вырывается дыхание. Спустя некоторое время попытался встать, не получилось. Тогда выкинул руки, поднялся на локтях, чуточку продвинулся вперед и снова выкинул руки. Седая пыль, словно лохматый иней на деревьях, повисла на ресницах, забила уши и нос, хрустела на зубах. Я уже плохо видел, еще хуже слышал, но все полз, полз, полз... Внезапно меня потряс оглушительный грохот, дотоле невиданные и непонятные черные молнии обожгли лицо, что-то коротко ударило в бок, швырнуло с дороги на пашню.

Помятый, избитый, оглушенный, я все же приподнял голову, посмотрел вслед удаляющемуся грохоту на дороге. А там, в туче вихрящейся пыли, летел впряженный в тарантас рысак. Правил им человек в милицейской форме. Заметил он меня или нет, умышленно едва не задавил или случайно, не ведаю по сей день. Навсегда осталось тайной и другое: колеса ли задели бок или, ударом копыта откинув в сторону, лошадь спасла меня от гибели под этими колесами.

Еще какой-то час назад, выбившись из сил, казалось, я готов был отрешиться от жизни. А теперь, когда смерть прошла совсем рядышком, так хотелось жить! Зачем же рисковать, ползти по дороге, куда безопаснее здесь, на пашне. Но уже через десяток метров убедился: безопаснее-то безопаснее, зато гораздо мучительнее - поле сплошь в окаменелых комках. Вспахали его, по всей видимости, весной, а бороновать ни тогда, ни после не стали. Вероятно, решили: жарища убийственная, все равно ничего не взойдет. Действительно, даже сорной травы не было, тянулась сплошная чернота, лишь кое-где, как бы для разнообразия, утыканная хилыми стебельками полыни.

Рубашка и штаны на мне постепенно разлохматились, и в дырках просвечивало голое тело; все больше ссадин и кровоподтеков становилось на распухшем животе - не в силах приподнять, волочил его, обдирая, по сухой и шершавой, как наждак, почве. Сдали руки, ослабли настолько, что, как и ноги, стали совершенно непослушными, будто бы чужими. Попытался катиться. Но едва навалился на ушибленный бок, пронзительная боль помутила сознание, и я ткнулся лицом в землю.

На этот раз не приходил в себя долго, когда очнулся, солнце уже заметно снизилось. Однако недаром, видно, то ли мудрец изрек, то ли какой-то бедолага придумал для своего же утешения, что нет худа без добра. Пока я находился в забытьи, успели отдохнуть руки. Помогло! Ухватившись за краешек борозды, подтянулся к ней без того чрезмерного напряжения, какое прилагал до обморока. Передохнув,  снова потянулся руками вперед, но тут заметил в земляной трещине кругленький, похожий на бусинку белый камешек. Присмотрелся к нему получше - самая настоящая горошина! Выхватив ее из трещины, сунул в рот, хрустнул зубами.

И началась работа. Растопыренными пальцами, словно железными зубьями бороны, еще не смея верить в нежданную-негаданную удачу, разгребал землю. И вот сверкнула пузатым брюшком еще одна горошина В рот! Потом, на полшага дальше, еще. Тоже в рот. И снова - в рот, в рот, в рот!..

Горошины были разные. Одни полные, налитые, словно недавно извлеченные из стручка. Кожица других, будто лицо стариков карликов, собралась в морщинки, пожелтела. Третьи щеголяли малюсенькими косичками-росточками, которые, видимо, проклюнулись вскоре после посева, однако на большее не потянули, погибли в сухой, как бы поджаренной на сковороде, земле, за лето не знавшей и капельки дождя. Но имелось в горошинах и нечто общее - свинцовая твердость. Уже тринадцатая сломала мне зуб. А я установил себе норму: съесть тридцать штук, потом собирать для мамы и братишек...

В Сосновку я входил с тремя горстями гороха, тщательно завернутого в наволочку и спрятанного за пазуху. Целые три горсти! О таком даже не мечтал. Это же неправдоподобное богатство! Только горох надо растолочь в чугунной ступе, превратить в мелкую-мелкую муку, тогда бульон получится наваристым, сытным, вкусным. Глядишь, поев, и Володя с Геной, и мама на ноги поднимутся.

О себе не думал. Постановил: с сегодняшнего дня постоянно помнить, что мне пошел девятый год, почитай - мужик! Как же я, старший в семье, мог поддаться голоду, свалиться? Никак не мог. Держался, держусь и буду держаться до последнего. Лишь бы поскорее прошла боль в боку. Окаянный удар. От него голова кружится сильнее и дышать стало тяжелее. Ровно дубовое бревно на грудь накатили. Просил Бога:

-           Помоги мне, Господи, помоги, помоги!

Ноги у меня заплетались - хоть снова ползи, но что скажут сельчане? Ковылял вдоль улицы, придерживаясь за стены изб, за плетни, заборы. Повалился уже возле сарая. Заглянул в него, чтобы убедиться прежде варева, что мама с братишками еще живы, лишь вместе с сумерками - слабость подкосила неумолимо долгая. Все же переборол ее. Потому и возблагодарил Господа:

-           Слава Тебе, Боже, слава!..

Суп я сварил в доме хозяев сарая, как и намеревался, раздробив горох очень тщательно. Но моя надежда на его чудодейственную силу не сбылась. Володя, Гена, мама продолжали лежать на соломе неподвижно, тихо-тихо, даже дыхания не слышалось. Будто оглохли, будто онемели: сколько ни звал их, не откликались. Ночь провел возле них в горячечном полузабытьи. Утром, пошатываясь, выбрался со двора, остановился у калитки: что предпринять, как не дать пропасть братишкам с матерью? Единственное упование - Всевышний.

-           Помоги, помо-о...

Жалобную просьбу оборвал истошный крик галок. Поднял голову. Над церковью в бледно-лиловом бездонном небе купался коршун. Медленно, словно нехотя взмахивая упругими крыльями, делал плавные широкие круги. Встревоженные галки толклись ниже, вокруг колокольни. Когда переполох галок поутих, видно, устали или просто поняли, что нападать на них коршун не собирается, он неторопливо кружит и кружит там, в пронзительной вышине, - с колокольни стал доноситься писк еще неоперившихся птенцов.

Странно, как же раньше не обращал я внимания на этот писк? Ведь слышал, а пропускал мимо ушей. Сейчас подался всем телом вперед. Спустя минуту с той самой наволочкой, с которой мыкался по деревням, заспешил к церкви. На массивных дверях, окованных железом, висел громадный замок. Тут не пробраться. Стал обходить церковь. Перед каждым окном останавливался, внимательно приглядывался, но они находились высоко и увидеть что-либо не удавалось. Так добрался до того места, откуда на колокольню поднималась лестница. Нижнее стекло в окне было разбито, и лестница хорошо просматривалась. Бросил по сторонам настороженный взгляд - за мною никто не наблюдал. Тогда вытянул руку вверх, однако еле коснулся кончиками пальцев подоконника. Раньше-то этого было бы вполне достаточно: подпрыгнул бы, уцепился за металлическую решетку, подтянулся. Теперь соорудил горку. Прикатил от паперти камень-голыш. Собрал с десяток обломков кирпичей. Кто-то бросил на дороге сломанное колесо - и его приволок.

Звенья в решетке были не такие уж и широкие, но я без особых усилий протиснул исхудалое тело. Спрыгнул на пол и по пустой церкви покатился гулкий звон, стон, грохот. Казалось, и стены всколыхнулись, и свод вот-вот обрушится. Я зажмурился, застыл. Так стоял до тех пор, пока в храме не стало снова тихо. Но стоило мне сделать осторожный шажок, и опять покатился вокруг гневный рокот, будорожа искаженным эхом самые отдаленные уголки. И все-таки то было не самое страшное, самое страшное меня ожидало впереди, когда начал подниматься по лестнице. Возле окна хоть пробивался с улицы свет, а здесь темнее, чем в могиле. Скрипнет под ногой доска, а мне чудится - встает из гроба мертвец. Плывут перед глазами от натуги - лестница-то высоченная - разноцветные круги, а я принимаю их за крылья нечистой силы, которая хочет утащить меня в преисполню.

Быть может, не было бы столь жутко, если бы отец примерно за месяц до ареста не читал мне вслух "Вия". Все, что происходило с несчастным Хомой, теперь я перенес на себя. Цепенея от ужаса, ждал голоса мертвеца: - "Приведите Вия!" Приведут. И раздадутся в церкви тяжелые шаги, появится приземистое, косолапое чудовище, с ног до головы осыпанное черной землей, с длинными, опущенными до земли веками, с железным лицом. Подземным голосом прикажет, чтобы ему подняли веки. Ему поднимут, и Вий увидит меня, покажет железным пальцем, и тотчас кинется ко мне вся нечистая сила.

Но, возможно, именно потому, что повесть Гоголя до мельчайшей подробности всплыла в моей памяти, я старался подавить ужас перед кромешной тьмой. Ведь Хома умер оттого, что испугался. А если бы не испугался, то остался бы жив. Значит, самое главное не бояться, во что бы то ни стало перебороть страх. Только как его переборешь,

когда леденеет кровь? Никак... А вот заставить себя идти дальше можно. И я все выше и выше поднимался по скрипящей и ухающей на все лады лестнице.

Вверху, над головой, проступило смутное сероватое пятнышко. С каждой преодоленной ступенькой оно ширилось, светлело, и наконец-то я поднялся на колокольню. Ух какой базарный крик подняли галки! Церковь была закрыта большевиками несколько лет назад, от людей галки отвыкли полностью и до хрипоты возмущались, что я осмелился вторгнуться в их законные владения.

Не обращая внимания на кипящую тучу птиц, я распластался на полу, отдыхал. Ведь надо было еще добраться до гнезд. Находились они над колоколами, под куполом храма, где образовалось нечто, похожее на внутренний карниз. И когда, перебираясь с балки на балку, к которым были подвешены колокола, подполз к карнизу, то увидел, что отдельных гнезд тут нет, а есть выложенная из мелких прутиков, соломы, кусочков бересты и пуха сплошная подстилка. Тянулась она вокруг всего купола, и вокруг всего же купола впритирку сидели галчата. Одни еще голенькие, только-только вылупились из яиц, другие успели покрыться светлым пушком, третьи потемнели, оперились, не нынче-завтра готовы отправиться в самостоятельный полет.

Вынув из-за пазухи наволочку, я потянулся ко взрослому галчонку, что был поближе, и сразу отдернул руку. Разъяренная мать галчонка, а может, и отец, кто их разберет, остервенело долбанула жестким и острым, как бурав, клювом по пальцам, вторая вцепилась когтями в шею, третья быстро-быстро - раз, раз, раз! - колошматила по лицу. А одна все норовила тюкнуть в глаз...

Милые и глупые, жестокие и беспощадные птицы! Да если бы они и в клочья разодрали мое тело, все равно не отступил бы, не попятился назад. Я уже понял: именно здесь, на колокольне, спасение и мамы с братишками и мое. И я знал: еще не однажды наведаюсь сюда.

А галки наседали все ожесточеннее. По моим щекам катились капли теплой крови, но я не мог их даже смахнуть, лишь когда кровь скапливалась у рта, слизывал языком. Руки мои были заняты: одной защищал глаза, второй выбирал галчат. Совсем желторотых не трогал, в наволочку отправлял самых крупных. А то до следующего прихода они и улететь могут, мяса же в них гораздо больше, бульон получится куда лучше горохового.

Выбирая птенцов, я, чтобы не ошибиться, считал вслух:

- Один, три, пять...

Галчата вытягивали длинные напружиненные шеи, широко разевая клювы, отчаянно пищали, но я продолжал свое:

-           Семь, девять, одиннадцать...

Остановился на двенадцатом. По три на каждого члена семьи.

Спускался с карниза, как и поднимался: с балки на балку. Наволочку держал в зубах, а она для меня, обессиленного, была тяжеленной. От напряжения на шее, исполосованной когтями все еще истошно галдевших галок, взбугрились вены, мелко-мелко дрожали руки. Хвала Всевышнему, не сорвался, не расшибся - благополучно достиг пола, правда, отдышаться не мог долго. И пока, прижавшись горячей щекой к прохладному косяку окна, восстанавливал силы, перед мысленным взором неотрывно стояла одна и та же картина.

В просторной бревенчатой избе, на узенькой железной кровати, с неестественно запрокинутой головой распласталась русоволосая девчушка. Лицо синее, глаза закрыты, тоненькие ручонки скрещены на впалой груди. Умирала. Лишь сомкнутые веки еще подрагивали, да пена вокруг рта вздувалась розовыми пузырьками. А умирала она, как и ее братишка, который, катаясь по полу, испускал от нечеловеческой боли надрывно-протяжный стон.

-          Аоу-у!.. - потому, что невыносимый голод помутил разум. Они поставили было на огонь в печи чугунок с ежом, но когда закипит вода, не выдержали. Выхватили из чугуна сырую тушку и, разрывая ее на кровавые куски, глотали вместе с иголками...

До последнего часа своего буду помнить ту леденящую сердце картину. Но ни тогда, ни впоследствии даже намека на ненависть не испытывал я к отчей земле, к родному Заволжью, где властью большевиков искусственно созданный голод скосил тысячи и тысячи людей. Никогда не знали ненависти и остальные члены семьи, наоборот, в меру своей возможности и способности пытались сделать богаче, краше эту милую землю, старались неизменно и всюду быть ее достойными детьми. Приписав себе два лишних года, Нина таскала кирпичи на строительстве домны в Магнитогорске. Когда гитлеровская Германия напала на Советский Союз, пятнадцатилетний Володя на Канашском вагоноремонтном заводе вырезал автогеном стальные плиты для обшивки бронепоездов, и имя его гремело по всей Чувашии - норму выполнял изо дня в день на семьсот-восемьсот процентов. По восемнадцать часов в сутки работала в столовой того же завода мама - она была одновременно уборщицей, посудомойкой, поваром. В немецком городе Потсдаме, где он проходил воинскую службу, Гена выхватил из-под колес грузовика зазевавшегося мальчонку, заплатив за это своей жизнью.

О себе рассказывать сложнее, тут легко скатиться к бахвальству. Но в моем-то возрасте? Ради чего?

В последних числах апреля сорок пятого года я должен был предстать перед полковым судом офицерской чести. Обвинение выдвигалось весьма серьезное: рукоприкладство. А рука, должен заметить, была у меня очень тяжелая. Оно и понятно. До войны несколько лет был пастухом, успел поработать в хлебопекарне тестомесом, потом на заводе клепальщиком, слесарем, молотобойцем - людям хилым здесь делать нечего. Короче, после моего удара (дело происходило в Берлине, в чудом уцелевшем каменном здании) пострадавший пролетел через всю многометровую комнату, стукнулся головой о дверь и вывалился на улицу. Фамилию его, слава Богу, я забыл, однако помню, что в наш 8-й гаубично-артиллерийский полк Первой Польской армии1 прибыл недели за три до описываемого события новичок и сразу прослыл острословом, мастаком на всевозможные подначки и подтрунивания. Поэтому я решил, что разговор, который сейчас воспроизведу, затеял он ради розыгрыша.

—Слушай, поручик, фрицам-то вот-вот капут.

—Вижу. На ладан дышат.

—И куда ты после демобилизации?

—Спрашиваешь. Домой!

—Ха, юморист! Ха-ха-ха! Сам говорил, у тебя там в кармане - вошь на аркане, а домой. Слушай, поручик, у меня один знакомый есть в Варшаве, хочешь, сделает тебя богачом?

—Кем?

—Тем! Был товарищем, станешь паном, из Мясникова превратишься, к примеру, в  Мясницкого, Ковальского или Адамчика, как тебе понравится. Родился на Волге, получится, что на Висле. А? Документы оформит - комар носа не подточит, и дорого не возьмет. А?

—Охота, хорунжий, трепаться? Плесни-ка еще в кружку за скорое возвращение домой.

—Эк заладил, ровно, извини, попугай: домой, домой. Далось тебе твое вшивое Обошино!..

Сейчас, наученный опытом, знаю твердое правило: прежде чем дать выход гневу, надо сосчитать в уме хотя бы до десяти, глядишь, дров и не наломаешь. Тогда же, двадцатидвухлетний, премудрости этой не придерживался, и чугунный кулак мой поднялся и опустился на скулу незадачливого вербовщика мгновенно.

Раскаивался ли я в содеянном? Нет. Отказаться от земли, где ты сделал первые шаги? Отказаться от воздуха, которым ты дышал? Отказаться, в конечном счете, от матери и отца, которые даровали тебе жизнь? Что за дикость! Не только звонкоголосый ручей и расцвеченный ромашками бугор, не только соловьиной трелью околдованный лесок и приютившаяся на косогоре родимая деревушка, но даже, как сказал поэт, "и дым Отечества нам сладок и приятен".

----------------------------------------------

  1. После тяжелого ранения на Курской дуге и излечения в госпитале весною 1944 года я был откомандирован в Войско Польское. В Красную Армию вернулся в марте сорок шестого.

 

Об авторе:

МЯСНИКОВ Валентин Николаевич (15.06.1923, село Малое Ибряйкино, Самарская губ. – 18.06.200, Самара ). Фронтовик. Окончил в 1963 году Литинститут. Почетный гражданин п. Алексеевка Кинельского района Самарской области.

Сочинения.:

Люди в серых шинелях. — Куйбышев, 1962;

"Жигули" – Куйбышев, 1967.

Мост. — М., 1972;

Один день войны. — Самара, 1994;

Собрание сочинений: В 4-х т. — Самара, 2000.

В истории литературной Самары его с полным на то основанием можно назвать летописцем подвига волжан в Великой Отечественной. 36 томов «Книги Памяти», инициатором и бессменным редактором которой он является все последние годы, навечно сохранят для потомков десятки тысяч имен рядовых героев той войны независимо от званий и регалий.

В группе по увековечиванию памяти земляков - безвинных жертв в годы политических репрессий, он был заместителем председателя редакционного совета "Белой Книги" и главным ее редактором. Во главе с руководителем рабочей группы Николаем Евдокимовичем Попковым Валентин Николаевич готовил к публикации поименные списки репрессированных в Самарской области. Валентин Николаевич Мясников был одним из руководителей редакционного совета и "Книги Памяти" жертвам фашизма.

Вот что говорил о нем губернатор Самарской области в послесловии "Книги Памяти": "Писатель-баталист, участник войны, Валентин Николаевич Мясников взял на себя труд, заменяющий целое издательство".

Он написал много разных книг, но эти две – "Книга Памяти" и "Белая книга" - будут вечным памятником и ему, неравнодушному, талантливому, одержимому человеку. Солдату.

Сам прошедший фронтовыми дорогами, раненный на Курской дуге, а потом воевавший до Победы в составе Первой армии Войска польского, которое формировалось на территории СССР, Валентин Мясников, казалось, дал обет рассказать правду о войне и людях, ежечасно, в трудах и лишениях ковавших Победу. Сколько забытых имен вернула его «Книга Памяти», сколько пропавших в послевоенной неласковой безвестности обрели свое заслуженное место в истории. Это именно Валентин Мясников открыл всему миру кинельскую многодетную семью Володичкиных, где девять сыновей ушли защищать свое Отечество и все девять отдали за него свои жизни.

Очерк Мясникова о семье Володичкиных сейчас издан на многих языках мира. И он занял достойное место в экспозиции музея, как и последняя книга Мясникова «Дорогие мои самаряне», где ветеран-артиллерист, сменивший после войны полковничьи погоны на писательское перо и убравший в шкаф парадный китель с 23 боевыми орденами и медалями, пишет: «Как же не благодарить судьбу за долгие годы жизни в кругу посельников родимого края, не испытывать чувства глубочайшей признательности за дарованное мне счастье – от путника, от солдата». Его книги уже стали памятником автору.

Мартиролог Голодомора для семьи Бондаренко

Краткий список некоторых родственников, павших от голода 1932-33 гг

1.       Бондаренко Антон (1884- 1933) – мой прадед по отцу; с. Тихий Хутор Жашковского района Черкасской области; 49 лет

2.       Голуб Опатий (1886-1933) – мой прадед по отцу – отец бабушки Бондаренко Марии Опатьевны; с. Тайныця Тетиевского района Киевской области; 47 лет

3.       Голуб Евдокия (Явдоха) (1888- 1933) – моя прабабушка; с. Тайныця Киевской области; 45 лет

4.       Дерека Тетяна (1879- 1933) – моя прабабушка по матери –с. Просяное Ново-Водолагского района Харьковской области; 54 года

5.       Мыкытянський Мыкола Кузьмич (1877-1933) – мой прадед по матери - с. Просяное Харьковской области; 56 лет

6.       Мыкытянська Феодосья (Тодося) Федотовна (1882-1933) - моя прабабушка, (вторая жена моего прадеда Николая Кузьмича, мачеха моего родного деда Прокофия) - с. Просяное Харьковской области; 51 год

7.       Бойко Платон Мокиевич (1882-1933) – отец отчима моего отца - с. Тайныця Киевской области, 51 год

8.       Бойко - (первая жена отчима моего отца) с. Тайныця;

9.       Голуб Катерина Опатьевна (сестра моей бабушки) – с. Торчище Киевской области

10.   Ее муж Петр с. Торчище Киевской области

11.   3 детей – Стефка, с. Торчище Киевской области

12.    Сашко, с. Торчище Киевской области 

13.   Аня с. Торчище Киевской области

14.   Голуб Наталья Опатьевна – с. Юркивка Киевской области,

15.   Ее муж Иван с. Юркивка Киевской области

16.   3 детей - Явдоха, с. Юркивка Киевской области

17.   Мотря, с. Юркивка Киевской области

18.   Денис (осталась в живых лишь одна ее дочь Тодося)

19.   Голуб Николай Опатьевич (брат моей бабушки по отцу) – с. Тихий Хутор Черкасской области;

20.   3 из 5 сыновей – Голуб Степан, с. Тихий Хутор Черкасской области;

21.   Голуб Панас, с. Тихий Хутор Черкасской области;

22.   Голуб Иван (остались в живых жена, двое сыновей – Семен и Федор и дочь Одарка);

23.   Бойко (первый ребенок отчима моего отца) с. Тайныця Киевской области;

24.   Дерека Мусий Григорович (1897-1933) – дядя (отец дважды двоюродного брата) моей матери - с. Просяное Харьковской области;

25.   Дерека (Мыкытянська) Матрена Николаевна (1889-1933)- тетка моей матери - с. Просяное Харьковской области.

26.   Мыкытянський Якив Кузьмич (1870-1933) – брат моего прадеда по матери.

Итого из 8 родных прадедов и прабабок за те 8 голодных месяцев 1932-1933 года было умерщвлено 6 человек (в возрасте от 44 до 56 лет). Уцелела лишь одна прабабушка - Бондаренко Мария "Бранка" (она умерла потом в с. Тихий хутор в 1944 году). Прадед Дерека Григорий Михайлович не дожил до голодомора, умер в 1926 г.

Андрей БОНДАРЕНКО

Наш сімейний  цвинтар  в селі   Просяному на Харківщині

Составлено в Поминальный день жертв голодомора (1932-1933) в Украине 1 июня 2003 г.

На світлинах: Голодомор-33. Мій товариш - самарський письменник-фронтовик Валентин М'ясников, що розповів правду про смертний голод 1933 року на рідній йому самарській землі.  Наш сімейний цвинтар  у селі  Просяному Ново-Водолагзького району Харківської області, де під зіркою і хрестом лежать десятки жертв смертного голоду 1933 року з сімей українських селян Дереків і Микитянських.